Незадолго до своей кончины отец, бывший малолетний узник, рассказал о том аде, который он перенес, будучи угнанным в Германию. Александр Башун за свою жизнь никуда, по большому счету, из родного насиженного гнезда в деревне Красное, что на Ушаччине, не отлучался. Единственный раз свою любимую весеннюю пору встретил в Германии в 1944-м. Полтора мучительных года, проведенных в неволе на чужбине, врезались в цепкую память тогдашнего 13-летнего подростка и оставили черные отметины на всю жизнь. 

Разлука

Лил проливной дождь. Толпы мужчин и женщин с плачущими детьми фашисты выгоняли из партизанских ушачских лесов на дорогу. Сортировку производили около районной больницы в Ушачах: женщин с малыми детьми – в одну сторону, мужчин с подростками – в другую. Отец с дедушкой оказались во второй колонне, которая тронулась в направлении Лепеля. «Сынок!» – услышал душераздирающий прощальный крик Шурка. Он неистово замахал кепкой матери с сестренкой. Запричитали, заголосили и другие женщины, видя, как угоняют в неизвестность их мужей с сыновьями… Дождь по-прежнему лил, смывая скупые соленые слезы, бегущие по щекам мужчин.

В Лепеле один из оккупантов на ломаном русском перед тысячной толпой нахваливал «немецкий рай», который их ждет в Германии. А потом подошла колонна машин, куда всех погрузили. Мальчишки, оправившись от первых потрясений, связанных с разлукой с родными, воспрянули духом и даже воспринимали все происходящее с интересом. Но он быстро пропал в Кожан-Городке (ныне Давид-Городок), где люди застряли на целый месяц. Каждый день наравне со взрослыми пацаны рыли окопы для немцев. Десять метров в длину, глубиной в рост человека, и метр в ширину.

– Я не справлялся с нормой. Хотя и привычный был к тяжелой работе – мог ходить с плугом за лошадью. Ныли руки, спина. Вечером падал от усталости без чувств, чтобы утром снова взяться за лопату, – вспоминал отец.

Вскоре фашисты погнали пленных в Германию пешком. Ночевали в сараях больших и малых селений. Перед этим оккупанты отправляли гонца в деревню, где предстояла ночевка. Собирали у местных жителей  молоко, хлеб. Полбуханки хлеба и котелок молока – дневной паек для пацанов. Для взрослых – ничего. Конечно, Шурка делился едой с отцом. Проходя мимо полей, мальчишки успевали выдернуть брюквину или морковину, собрать пригоршню незрелого зерна.

Однажды, устроившись на ночлег в сарае, Шурка услышал: «Номер 105, на выход!» — «Это же меня», – екнуло сердце. Ни живой ни мертвый он стал пробираться к выходу. Перед ним стоял пожилой немецкий солдат. Он как-то странно смотрел на перепуганного мальчугана в кепке, а потом вдруг протянул солдатский котелок с кашей. Дрожащими руками Шурка схватил еду и прямо рукой стал выгребать содержимое в рот. Почему именно его выбрал тогда немец? Как знать, может, напомнил ему собственного сына?

Семь недель колонна двигалась на запад. В одну из ночевок группа русских военнопленных, которых фашисты захватили по пути следования, проделала лаз в фундаменте сарая и сбежала. Какую же стрельбу устроили немцы! Погоня с собаками не увенчалась успехом. Тогда рассвирепевшие фрицы ужесточили меры. После 25 км дневного пути они сгоняли тысячную колонну людей в болото. Вода, сырость, полчища комаров. Наши люди стали умирать не только от  голода, но и от болезней.

– Если кому-то удавалось найти более-менее сухую кочку на болоте, считай, повезло, – делился отец. – А так по колено в воде. Хочешь – стой, хочешь – ложись. Изредка удавалось развести костер. Пригоршней сгребали с одежды вшей и бросали в огонь. Рано утром звучало: «Подъем!» Кто мог, поднимался. Но все больше обессиленных людей оставалось на болоте в неподвижной позе. Фашисты били их прикладами. Тех, у кого не хватало сил подняться, пристреливали на месте.  

Свой среди чужих

Лагерь в Бремене занимал площадь в один квадратный километр. Десятки тысяч русских, поляков, французов, итальянцев, румын, сербов… Их разделяла всего лишь колючая проволока. Любознательные подростки заглядывали в гости к соседям, надеясь раздобыть хоть какую-то еду. Ужасно хотелось есть. Котелок баланды (вода с двумя кусками брюквы), ложка сахара, четыре картофелины и 200 г хлеба – дневной паек.

Большой удачей считалось попасть на разгрузку вагонов с провиантом. Смекалистым мальчишкам удавалось засунуть разрезанные пласты хлеба в широкие полосатые штанины, чтобы отнести своим отцам.

Шурка подхватил сыпной тиф. Семь дней боролся с хворью, скрывая это. А на восьмой его заметил конвоир на нарах почти в бессознательном состоянии. Разлука с отцом так пугала Шурку, что он готов был умереть, лишь бы быть рядом с родным человеком. Не раз он наблюдал, как санитары заворачивали трупы людей и погружали в машины. Прощался с жизнью и сам, когда забирали в лазарет. Но молодой организм победил болезнь. И уже через месяц Шурка снова присоединился к отцу.

Деревня моя 

– В неволе больше всего хотелось дымящейся картошки с молоком. А еще душила невыносимая тоска по родной деревне. Казалось, если бы хоть на пять минут оказаться дома и увидеть родных, то можно спокойно умереть, – вспоминал отец. 

Два подростка с отцами и 36 русских военнопленных содержались под конвоем на заброшенной мельнице. На ночь, чтобы русские рабы, работающие у немецкого бауэра за бобовую похлебку, не  сбежали, отбирали одежду. Почти год Шурка с отцом отработали на лозовых плантациях в пойме реки Эльба.

Моему отцу не суждено было вместе со всеми возвратиться домой, когда война закончилась. По пути домой заболел брюшным тифом. Дедушка, склонившись над ним, спрашивал: «Что мне делать, Шурка?» — «Домой… езжай домой», – твердил тот в ответ, когда приходил в сознание.

Несколько месяцев, проведенных в немецком лазарете, и еще месяц дороги домой были особенно тяжелыми. Повзрослевший Шурка в одиночку выстоял, выжил и возвратился на малую родину в ноябре 1945 года. Это была его личная Победа.

В родной деревне отец прожил всю жизнь, добросовестным трудом вносил посильный вклад в развитие сельского хозяйства.

Фото из архива семьи Башун.